КАФКА И ШУКШИН

Мифотворчество отчужденного сознания как способ конструирования действительности: постановка проблемы

Обращение к теме отчуждения в творчестве Франца Кафки и Василия Макаровича Шукшина позволяет обнаружить глубокую связь между двумя этими писателями, творившими в разных культурах и традиционно относимыми к разным художественным направлениям. На наш взгляд, тема отчуждения является одной из основополагающих тем при конструировании художественного пространства и у Франца Кафки, и у Василия Шукшина. Более того, сам процесс конструирования этими писателями художественной действительности можно определить как мифотворческий процесс отчужденного сознания. При этом под «отчужденным сознанием» мы понимаем прежде всего определенную систему концептов, заложенных в тексте и актуализируемых при его восприятии и истолковании.

Герой Кафки, имеющий неполные имена К., Йозеф К. или не имеющих их совсем, часто обозначаемый лишь социальной ролью (лекаря, голодаря, стража, человека из народа и др.), нечто среднее между человеком и животным (обезьяна из «Отчета для Академии», доктор Буцефал, бывший ранее боевым конем Александра Македонского, из новеллы «Новый адвокат», жук из «Превращения»), всегда и везде чужой, не понимаемый окружающими и не понимающих их. Исследователи отмечают абсурдность практически всех действий, совершаемых персонажами произведений Кафки. Сам язык произведений Кафки подчеркивает эту абсурдность. Он ничего не объясняет. Все «мнимые» объяснения Кафки не ведут ни к какому рациональному пониманию. Это очень хорошо описал В.А. Подорога в работе «Выражение и смысл. Ландшафтные миры философии». Подорога писал о том, что герои произведений Кафки совершают определенные наблюдаемые движения, и мы, читающие, следим за ними, ибо они помогают «зацепиться» за внутреннее пространство текста. Но при этом движения эти, которым мы придаем статус реальных, невозможно отделить от их выражения в языке, дополняемого «разумными комментариями». И только когда мы понимаем, что эти комментарии ничего не дополняют и не наделяют смыслом, для нас наступает момент шокирующего отрезвления [1. С. 383]. Таким образом, с одной стороны, скудость, даже языковая ущербность, жесткая экономия в выборе выразительных средств [1. С. 384] позволяет нам обрести «чувство реальности», даже полной обыденности происходящего у Кафки, с другой – погрузившись в эту реальность и не найдя в соответствующее время логического объяснения происходящему, мы как бы проваливаемся в глубину непостижимого. Это непостижимое есть результат осмысления отчужденным сознанием окружающего мира.

Герои Василия Шукшина также характеризуются изначальной отчужденностью по отношению к миру, недаром часто они называются «чудиками». Они размышляют о смысле жизни по ночам, тоскуют, мучаются от душевных болей, когда казалось бы все дела в порядке («Верую!»), принципиально не работают по субботам, а вместо это весь день парятся в бане («Алеша Бесконвойный»), рассказывают фантастические истории про покушение на Гитлера и сами искренне в них верят («Миль пардон, мадам»). Одиночество преследует их, иногда угнетает («Космос, нервная система и шмат сала», «Горе» и др.), иногда приносит облегчение, ощущение свободы: «Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет, свободно делается…» («Охота жить»). Их никто не понимает, да и они сами себя понять не могут: «Брошенный, покинутый, непонятый» («Раскас»).

Проблема отчуждения в творчестве Шукшина и Кафки выступает не только как идея, развиваемая в тексте, фиксируемая с помощью определенных маркеров, но и как состояние сознания самих авторов. Поэтому о чем бы и как бы они ни писали, читатель всегда будет ощущать эту отчужденность. Отчужденность авторского сознания обнаруживается при конструировании художественного мира данными писателями, переосмыслении традиционных образов и функций с целью уловить глубину непостижимого. И в этом отношении художественное пространство у Шукшина и Кафки можно определить как мифологическое пространство.

Включение мифологических образов, сюжетов в текст произведения наполняет последнее некими вневременными вечными смыслами, расширяет поле интерпретаций. Однако использование сюжетов и мифологических образов – не единственная форма взаимодействия литературного произведения с мифом. Помимо заимствования мифа возможно также создание собственного мифологического пространства. И если в первом случае миф принимается как символ, как сформировавшийся концепт, обогащающий смыслами собственное концептуальное пространство художественного текста, то во втором — художественный мир конструируется по «проектам» мифологической реальности, в которой действуют соответственно мифологические законы.

Согласно Мирча Элиаде все мифы рассказывают о происхождении или о сотворении мира. Воспроизводя мифы, человек не просто объясняет мир и способ своего существования в нем, но «оказывается способным повторить то, что боги или герои совершили вначале» [2. С. 19], «приблизиться к тайне происхождения всех вещей» [2. С. 19]. «Иначе говоря, — пишет Элиаде, — человек узнает не только то, каким образом все возникло, но также и то, каким образом обнаружить это и воспроизвести, когда все уже исчезнет» [2. С. 19].

Создавая собственное мифологическое художественное пространство, Кафка и Шукшин творят новый мир, претендующий на звание «реального». Единственная форма искусства, переходящего в некое магическое действие по конструированию реальности, — это форма мифологическая. Поэтому любой писатель, стремящийся осознать не какой-либо частный феномен, а сами основы жизни, и если не объяснить, то хотя бы почувствовать мироустройство за пределами социальных стереотипов, так или иначе соприкасается с мифологическим пространством и мифотворчеством.

Но если мифологичность кафкианского пространства, характеризуемого отчужденностью, легко уловима, и исследователи неоднократно рассматривали произведения Кафки с этой точки зрения (например, Е.М. Мелетинский писал о том, что мифотворческая фантазия Кафки имеет в основном стихийный, интуитивный характер и выражает <…> феномен отчуждения, нивелирование человеческой личности, экзистенциальное одиночество индивида в современном социуме [3. С. 345]), то мифологические образы у Шукшина – тема мало разработанная.

Тем не менее, рассмотрение пространства произведений Шукшина с этой точки зрения, на наш взгляд, имеет свои основания. И прежде всего для осознания сути художественного поиска писателя. В рассказе «Мой зять украл машину дров» главный герой Веня – это не просто деревенский мужик, рассорившийся с женой и тещей, потому что «деньги, которые копились ему на кожаное пальто, жена Соня все ухайдакала себе на шубу из искусственного каракуля». Это поистине мифологический образ, образ тираноборца, восставшего против всего человечества в поисках правды. Недаром на протяжении рассказа он перевоплощается то в ястреба «взмывшего над землей от ярости» и «окружившего с высоты на тещу», то в «подстреленного» воробья, то в ишака. Принадлежность его к иному, нечеловеческому, пространству обнаруживается, например, в следующих характеристиках его отношений с людьми: «Раньше Веня часто злился на людей, но не боялся их, теперь он вдруг с ужасом понял, что они бывают – страшные» или «Веня в дороге всегда успокаивался, о людях начинал думать: будто они, каких знал, где-то остались далеко и его не касаются. Вспоминал всех, скопом… Думал: сами они там крепко все запутались, нервничают, много бестолочи. Вчерашнее судилище вспоминалось как сон, тяжелый, нехороший…» («Мой зять украл машину дров»). Воспринимая как сон события, представленные до этого читателю в качестве реально происходящих, герой тем самым не просто порывает с окружающим миром, а создает свой, более реальный для него мир, и оказывается вне законов мира прежнего. С этой точки зрения становятся понятными последние действия героя в рассказе: «Эх! — крикнул вдруг Веня, как в пустоте, — громко. — А не ухнуть ли нам с моста?! Он даванул газ и бросил руль… Машина прыгнула. Веня глянул на прокурора… И увидел его глаза — большие, белые от ужаса. И Веньке стало очень смешно, он засмеялся». В конце рассказа Шукшин рисует перед нами почти ницшевского «сверхчеловека».

Мирча Элиаде, исследуя функции мифа, говорит о том, что воспроизведение мифа погружает человека в мифическое время первоначального становления, следствием чего становится обретение качеств, которые были у сверчеловеческих существ в начале начал. «Став символически современником сотворения мира, — пишет Элиаде, — больной погружается в состояние первоначального расцвета» [2. С. 30].

Практически в каждом рассказе Шукшин выводит «иной» мир, такой же бесконечный, непостижимый и при этом предельно реальный в своем воздействии на героя, как и мир Кафки. И в этом мире герои Кафки и Шукшина становятся безраздельными хозяевами: «Никитич, прищурившись, оглядывался кругом – знал: он один безраздельный хозяин этого большого белого царства» (В.М. Шукшин «Охота жить»); «Твой дом защищен, замкнут в себе. Ты живешь мирно, в тепле, в сытости, ты хозяин, единственный хозяин множества ходов и площадок…» (Ф. Кафка «Нора»).

Разница заключается в том, что герой Кафки погрузился в этот мир, в свою «нору», для него уже не существует «обыденного» мира людей, а герой Шукшина стоит на границе миров, не смея и не умея ни вернуться назад, ни пройти дальше: «Алеша даже и руки сложил на груди и полежал так малое время. Напрягся было, чтоб увидеть себя, подобного, в гробу. И уже что-то такое начало мерещиться — подушка вдавленная, новый пиджак… Но душа воспротивилась дальше, Алеша встал и, испытывая некое брезгливое чувство, окатил себя водой» («Алеша Бесконвойный»). Это различие обнаруживается в раскрытии авторами темы обнажения, голого человека. У Шукшина она лишь намечается, например, в том, что Алеша Бесконвойный только в бане чувствует себя живым, настоящим; метаморфозы с Веней происходят именно тогда, когда разрушается его надежда на покупку кожанки и в этот момент он в шутку, а судя по дальнейшим событиям, возможно, и всерьез, говорит: «впору заголиться да улочки две дать по селу — от радости». Изначально истеричный смешок его в конце рассказа превращается в бесстрашный смех освободившегося от социальных условностей сознания.

Для Кафки обнажение героя – это этап на пути его восхождения в иной, «надчеловеческий» мир: «И вот я перед ними нагой; запустив пальцы в бороду, спокойно, со склоненной головою, гляжу я на этих людей. Ничто меня не трогает, я чувствую себя выше их и радуюсь своему превосходству, хоть мне от него не легче…» («Сельский врач»).

Мифотворчество Кафки и Шукшина направлено на постижение мира иного, мира за пределами социального бытия человека и даже за границами языка, отсюда часто встречаемая у этих авторов затрудненная или невозможная коммуникация. В рассказе Кафки «Императорское послание» подданный никогда не получит послание от своего императора, поскольку не может пробиться сквозь толпу во дворце: «Если бы открылось свободное пространство, о, как бы он полетел!.. Но вместо этого, погруженный в неустанные – и такие напрасные! – труды, он все еще протискивается сквозь парадные залы самого внутреннего из дворцов, — и никогда ему их не преодолеть…». В новелле «Листок из прошлого» герой жалуется: «Говорить с варварами невозможно. Нашего языка они не понимают и вряд ли даже имеют какой-то собственный… у тебя уже челюсть свернута и руки из суставов выкручены, а они тебя все равно не понимают и никогда не поймут». Герои Шукшина сталкиваются с теми же проблемами в общении: «…была в ее голосе, глубоко спокойном, усталость. Как будто накричался человек на том берегу реки, долго звал, потом сказал себе тихо, без боли: “Не слышат”» («Хахаль»), «Два человека смотрели друг на друга и не понимали, что им, собственно, требуется сейчас выяснить» («Экзамен»).

Таким образом, отчужденное сознание Кафки и Шукшина создает особую, мифологическую, реальность, в которой не действуют социальные ограничения, не имеют силы законы и нормы общественного поведения. Произведения Франца Кафки и Василия Шукшина – это погружение во внутренний мир демиурга-автора, создающего «новый» мир по «своему образу и подобию» и осознающего невозможность постичь собственные глубины, ощущающего ограниченность и, как следствие, чуждость всего рождаемого.

Литература:

1. Подорога В.А. Выражение и смысл. Ландшафтные миры философии: С.Киркегор, Ф.Ницше, М. Хайдеггер, М. Пруст, Ф. Кафка. М., 1995.

2. Элиаде Мирча Аспекты мифа. М., 2000.

3. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 2000.