О.А. Ковалев, П.Г. Корнеев

Концептуализация литературного персонажа в свете коммуникативной структуры нарратива

Взгляд на литературного персонажа сквозь призму категории концепта дает возможность несколько иначе увидеть некоторые аспекты процессов восприятия и порождения художественного текста.

При чтении произведения в сознании читателя конструируется концепт персонажа – смысловое образование, репрезентируемое именем. Имя, какими бы разнородными ни были проявления персонажа, является неким гарантом их смыслового объединения. Как и любой концепт, концепт персонажа субъективен, что обусловлено в значительной степени индивидуальным характером механизмов идентификации и самоидентификации в процессе чтения – применением художественной структуры к личному опыту читателя.

В свою очередь, с позиции порождения текста смысл, вкладываемый автором в персонажа, также может быть неоднозначен. Автор, раскрывающий концептуальное содержание персонажа посредством экспликации собственного опыта постижения мира, выступает как полноценный участник коммуникативного акта, более того, как манипулятор, определенным образом направляющий движение формирующихся смыслов читателя. Однако представление об однонаправленном движении от автора к читателю разрушается при смещении взгляда исследователя в область концептуальных структур, формирующихся в тексте. Автор, конструирующий концепт персонажа, вступает в диалог с воображаемым адресатом, результатом которого является не только концепт, формирующийся в сознании читателя в процессе чтения, но и концепт, трансформирующийся в сознании самого автора. Таким образом, помимо репрезентации в тексте готовых смыслов, автор может фиксировать сам процесс образования концепта. В этом случае все произведение представляет собой своего рода опыт по образованию концепта или по крайней мере имитирует этот процесс. Персонаж превращается в историю его построения, а текст фиксирует сознание, направленное на себя, занятое процессом самоструктурирования, вычленения и описания собственных элементов. Используя лотмановское[1] разграничение двух моделей коммуникации, можно утверждать, на наш взгляд, что двухаспектность категории персонажа позволяет, с одной стороны, рассматривать его в связи с моделирующим читательское восприятие процессом, а с другой – в свете аспекта самоструктурирования сознания. С точки зрения функционирования культурных механизмов, данное разграничение двух коммуникаций представляется сильной условностью: диалог с самим собой и процесс самоконституирования может быть оформлен (и восприниматься) как общение с внешним собеседником, а «внешний диалог», в силу интериоризации определенных точек зрения, или голосов, может становиться внутренним конфликтом. Поэтому говорить, скорее всего, следует не о жестко разграниченных типах коммуникации, а лишь о разных аспектах одного явления. Однако рассмотрение категории «персонаж» в аспекте его двойственности (преднамеренное моделирование концепта в сознании читателя, с одной стороны, и самоконституирование сознания как часть процесса коммуникации между разными уровнями и слоями сознания – с другой) нуждается в обращении к историческому подходу.

По мнению историков литературы, на рубеже XVIII–XIX веков в литературе происходят кардинальные качественные изменения, которые, в частности, приводят к трансформации самой природы литературного персонажа. Суть этой трансформации можно с известной долей условности свести к двум процессам: 1) общее направление развития литературы идет от описания характера как некоего типологического образа к описанию личности как индивидуального образа (в данном случае мы не учитываем те этапы развития литературы, когда самого характера еще не было); 2) литература постепенно превращается все более в рефлексию о самой себе, в металитературу. В области персонажа данные тенденции проявляются как в резком усилении взаимодействия между структурой персонажа и личным опытом автора (особенно в связи с процессом самоанализа), так и в повышении степени проблематичности и процессуальности персонажа.

Из готовых, заранее данных схем и характеристик персонаж превращается в процесс становления, результат которого неопределен (и эта его неопределенность может фиксироваться в самом тексте как проблема), итог непредсказуем. При восприятии такого текста не происходит обычного узнавания персонажа, по крайней мере его уже недостаточно. Поэтому со стороны автора требуется контролировать процесс выработки концепта у читателя. Таким образом, структура персонажа становится моделированием самого процесса образования концепта.

Пожалуй, наиболее интересным с точки зрения названных механизмов может считаться творчество Достоевского, представляющее собой переходный этап на пути концептуализации персонажа. В предшествующей ему литературе в центре стоит преимущественно характер (основным направлением осмысления для автора, с известными оговорками, в этом случае является внешний, а не внутренний мир). С другой стороны, в литературе ХХ века установка на максимальное отражение индивидуального внутреннего мира человека приводит к обезличиванию персонажа. В терминологии К.Г. Юнга можно было бы сказать, что, пытаясь проникнуть в предельно личное пространство, модернисты ХХ века углубляются в коллективное бессознательное, где теряется всякое личностное.

Рассмотрим, для примера, одну из повестей Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели». Повесть эта не относится к тем произведениям писателя, в которых процесс разрушения типологий характеров совершается наиболее отчетливо. Характеристики и оценки героев в повести отличаются категоричностью (в свое время вызвавшей упрек в карикатурности) и повторяются с некоторой назойливостью, способной вызвать недоумение. Она является, скорее, также переходным этапом, но уже в творчестве самого Достоевского, фиксирующим сам процесс разрушения характера. Именно эта ее особенность обостряет фактор моделирования процесса концептуализации. Чтобы перейти на уровень создания концептуально наполненного персонажа, необходимо осознать механизм формирования персонажа, что на первых порах фиксируется в самом тексте.

Вся структура повести так или иначе направлена на формирование образа главного героя Фомы Фомича Опискина, а также определенных его оценок в сознании героя-рассказчика и через него в сознании читателя. Но в данном случае перед нами не просто описание характера Фомы Фомича, а именно модель процесса образования смысла. Что это значит? В начале повести характер ФФ раскрывается в обычном характерологическом ключе – в традициях литературы первой половины XIX века (например, произведений Бальзака, Гоголя и др.) – как совокупность черт, проявляющихся через поведение, поступки и нуждающихся в объяснении определенными обстоятельствами. Однако при этом характер ФФ оценивается как загадка, странность, нуждающаяся в объяснении.

Усилия повествователя в значительной степени направлены на то, чтобы убедить своего адресата в возможности странного характера ФФ. Поэтому концептуальное содержание образа ФФ, данное в начале повести описательно, по типу словарного определения (например, автор пишет: «Представьте же себе человечка, самого ничтожного, самого малодушного, выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного, совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного решительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое болезненно раздраженное самолюбие») [с. 13][2], далее утверждается в сознании читателя через ряд иллюстраций – своего рода примеров употребления концепта.

В начале повести (2-я глава) герой-рассказчик находится на пути в деревню своего дяди, в которой поселился по-разному описываемый, но единогласно оцениваемый встречающимися по дороге людьми тиран. Таким образом, актуализируется сам процесс создания образа Ф.Ф. в сознании героя повести, ни разу не встречавшегося с ним и даже не имеющего представления о том, как последний выглядит. В этом процессе автор не ограничивается указанием на мнения и характеристики окружающих людей. Важно все. Возраст и образование героя-рассказчика, его отношение к дяде, его знание о мире, его личностные черты и благородные устремления. В конце концов, эмоциональное состояние, в котором он пребывает на протяжении всего пути.

Первоначально мы сталкиваемся с некой основой концепта – недифференцированными ощущениями героя-рассказчика в момент его встречи с дворовым человеком дяди: «Между тем я уж слышал от одного дворового человека дяди, приезжавшего по каким-то делам в Петербург, что у них, в Степанчикове, происходят удивительные вещи. Эти первые слухи меня заинтересовали и удивили» [с. 21]. Подобные ощущения вызывает также странное письмо дяди: «Вдруг, после довольно долгого молчания, я получил от него  удивительное письмо, совершенно не похожее на все его прежние письма. Оно было наполнено такими странными намеками, таким сбродом противоположностей, что я сначала почти ничего и не понял. Видно было только, что писавший был в необыкновенной тревоге» [с. 21].

Далее образ ФФ предстает в виде эмоционально выраженного отношения к персонажу со стороны сослуживца дяди («С негодованием рассказал он мне про Фому Фомича» [с. 22]) и крестьян («А с такого (горя. – О.К., П.К.), что досель и не видывали: Фоме Фомичу нас записывают»; «продолжал Васильев с каким-то злобным удовольствием, посыпая перцем свой рассказ во всем, что касалось Фомы Фомича» [с. 27]), а также оценочной характеристики Степана Алексеича («ракалья анафемская» [с. 28]). Таким образом формируется эмоционально-оценочный компонент концептуальной структуры ФФ. При этом герой-рассказчик стремится создать также образное представление ФФ: «позвольте вас спросить, что он, красив, умен?» – спрашивает он у Степана Алексеича [с. 29]; «каков он собой? Видный, высокого роста?» – обращается он позднее к Гавриле [с. 38].

С момента возникновения образа ФФ в сознании героя-рассказчика отчетливо выражен категориальный характер конструирования смысла. Образование любой концептуальной структуры изначально базируется на процессах категоризации: сталкиваясь с неизвестным объектом, явлением действительности, мы соотносим его с имеющейся в нашем сознании категориальной сеткой. Персонаж, рассматриваемый как образ сознания, также должен оцениваться с позиций образующих его категорий. При этом положение точки на оси категории может меняться не только с включением в поле сознания новых фактов действительности, но также с актуализацией уже имеющихся знаний. Так, в противовес резко негативным оценкам ФФ Степана Алексеича герой-рассказчик пытается увидеть особенность натуры ФФ, объясняя это тем, что должна же быть «причина, по которой ему все поклоняются» [с. 35], однако впоследствии, когда сам герой-рассказчик, забыв свои «великодушные…предположения», называет ФФ «болваном, дураком набитым», Гаврила отмечает: «где же он дурак, коли уж господами нашими так заправляет?», чем заставляет первого заново переосмыслить границы собственного концепта: «Гм! Может быть, ты и прав, Гаврила, – пробормотал я, приостановленный этим замечанием» [с. 38].

Таким образом очерченный в начале повести концепт далее выстраивается в сознании героя-повествователя, и, с точки зрения стратегии текста, данный путь образования концепта является способом образования соответствующего концепта в сознании читателя. Поэтому следует, конечно, иметь в виду определенную функциональность «восприятия» ФФ героем-рассказчиком, своего рода «лукавство» текста. То есть предположения, которые высказывает герой в общении с Бахчевым и другими персонажами, в рамках фиктивного мира текста выступают как предположения героя, концепт которого еще не сформирован, но с точки зрения коммуникативно-риторической структуры текста они являются способом разрушения возможного скепсиса читателя – естественного, если учитывать карикатурность и неправдоподобие взаимоотношений ФФ и Ростанева.

Как соотносятся две стороны персонажа – нарративно-миметическая и коммуникативно-риторическая? На наш взгляд, характер ФФ представляет собой морально-эстетическую проблему для самого автора текста – Ф.М. Достоевского. Эта проблема решается в формах и приемах художественного нарратива, позволяющего, с одной стороны, объективировать и «завершить» определенные уровни личного опыта самосознающего «я», с другой стороны, совершить действие оценивания, направленное на себя, то есть персонифицирующее определенные структуры психики и производящее ценностную градацию в личностном поле.

Однако указания на внутренний, личностный гéнезис концептообразования в самом тексте минимальны (сюда можно, например, отнести скудные знаки близости между ФФ и «я» героя-рассказчика по параметру «всезнания»: подобно ФФ, герой-рассказчик претендует на ученость и власть над дядей, что в какой-то степени мотивирует антагонизм ФФ и героя-рассказчика. Но эти знаки в тексте повести разрозненны и не развернуты). Данное обстоятельство свидетельствует лишь о том, что внутренние истоки литературного творчества вступили в противоречие с тем представлением о литературе, которому следовал писатель.

Итак, развитие категории персонажа в истории литературы от фиксации в тексте, в терминах лингвистики, некоего значения персонажа (автор в этом случае выступает своего рода демиургом, представляющим определенное готовое знание) к поиску смысла в процессе творчества позволяет говорить о создании текста как коммуникативном акте, порождающем знание как в сознании читателя, так и в сознании автора. При этом разграничение когнитивного и коммуникативного процессов, а следовательно, самих категорий автора и читателя, в данном случае, как уже говорилось выше, является условностью, поскольку формирование концептуального содержания персонажа предполагает моделирование определенного рода коммуникативной ситуации. В этом отношении можно говорить о неразрывности внутренних и внешних процессов порождения смысла. Движение литературного поиска в направлении концептуализации персонажа отражает универсальные механизмы процесса познания.

Справка об авторах:

Ковалев Олег Александрович, Алтайский государственный университет, заведующий кафедрой теории, истории и методики преподавания литературы; электронная почта: kovalev@filo.asu.ru

Корнеев Павел Геннадьевич, Алтайский государственный университет, аспирант кафедры языка массовых коммуникаций и редактирования; электронная почта: ikimast@yandex.ru

[1] Лотман Ю.М. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Избранные статьи в 3-х т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 76–.

[2] Здесь и далее повесть Ф.М. Достоевского цитируется по изданию: Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 15 т. – Л., 1988. – Т. 3. В квадратных скобках указывается номер страницы по данному изданию.